Когда я просила дедушку рассказать о войне, он отвечал: – Так было плохо, что неохота вспоминать. Дедушку призвали на фронт в 1942-м. Год назад два его старших брата уже ушли на войну. И пропали. А в Берёзовке август. Спеют яблоки. Тополя желтеют. В лесу пахнет грибами, дóма – маминым ржаным хлебом. И дедушке восемнадцать. Верится в свою горячую кровь, в вечность жизни. А в войну и боль – совсем не верится. 7 октября в городе Шуя дедушка принял присягу и был направлен в 1-й стрелковый полк 99-й стрелковой дивизии вторым пулемётчиком. Волга-краса! Степь – такая ровная, что русло, кажется, сливается с небом. Пирамидальные тополя – как кипарисы. Полк стоит под Сталинградом, близ селений Пичуга, Ерзовка и Дубовка. Роют окопы. Каждый день – лишь один раненый на всю дивизию. Где-то на юге стреляют миномёты. Изредка гудят самолёты немецких разведчиков — бомбят курганы. Но в общем-то не так и страшно. Провизию доставляют вовремя. Окопы утепляют к зиме. Сами для себя. Кто-то предлагает: "А давай сопрём водку?" Дедушка смеётся... Сегодня у меня перед глазами журнал боевых действий. "Дивизия 24 ноября 1942-го в 4.00 <...> начала теснить противника. Первым удар нанес 206 стрелковый полк двумя штрафными ротами <...> 15.00: противник силой до батальона с 15 танками контратаковал подразделения 1 стрелкового полка, заставил последнего оставить высоту и отойти на её северные скаты". Читаю – и понимаю, что это дедушкино боевое крещение. Как будто прикасаюсь к чему-то священному... Ещё никто не знает, что будет Победа, чем закончится Сталинградская битва. И я прохожу этот путь вместе с дедушкой – добрым восемнадцатилетним мальчиком, угодившим в штрафную роту. Я не стыжусь об этом писать. С идеологией того времени, нестыдно было воевать в штрафной роте. Стыдно – как сейчас. Бежать от войны. Бежать от армии. И ныть от усталости. Дедушка вспоминал. Степь. Позади – овраг. Он подавал напарнику-матросу пулемётную ленту. И в овраг попала мина. Когда он очнулся — увидел, что у матроса оторваны обе кисти рук. Пулемётчик вынес раненого дедушку на оторванных руках. В эвако-госпитале  №1730 города Троицка, на Южном Урале, дедушке делали переливание крови и вшивали в голову металлическую пластину. 23 августа 1943 года медкомиссия признала его годным к строевой службе. С припиской карандашом: "Левая кисть не работает". В девятнадцать лет дедушка уже знал, как рвутся мины и жгут пули. И снова ехал им навстречу. Зная, что впереди – Киев, Днепр, разорённые украинские хутора, одичалые поля с подсолнухами. Голод. От конины болело брюхо. И семечки, семечки, семечки — до тошноты. После войны дедушка никогда их больше не ел. 26 ноября 1943 года его стрелковый полк с артиллерией вёл наступление в районе селений Негребовка и Раковичи Житомирской области. К концу дня наши части продвинулись на 500 метров. Удалось уничтожить 12 танков и 2 бронемашины противника. Бой продолжался и весь следующий день — 27 ноября. Исхода его дедушка не увидел — контуженный, раненный осколками, лежал без памяти в медсанбате. Лечился он в Кировском эвако-госпитале №1322 до 19 марта 1944 года. После контузии к фронтовой службе оказался не годен, и его направили охранять пленных немцев на Среднеуральский медеплавильный завод. Дедушка показывал мне: в бугорке ладони у него так и остался один осколок. Рука распухала, когда менялась погода. Какое нужно иметь смирение человеку, чтобы после прожитого не очерстветь? Заново научиться копать грядки — не землянки и не могилы убитым однополчанам. Сажать картошку. Радоваться подберёзовику в лесу. Жениться. Вырастить сына. Построить дом... В кармане дедушкиного чёрного пиджака с орденом Отечественной войны I степени всегда лежали конфеты для внучек. Он варил мне кашу в печи, в чугуне; очищал яблоки от кожуры и выдерживал их в кипятке. Качал на качели — надевал мне жилетку и платочек, чтобы не продуло. Я называла дедушку "баба-фу" — "бабушка, которая курит".