Поворова Софья Сынгатова: «Я родилась в 1924 году. До войны я жила в городке Тетюши, недалеко от Ульяновска, - мы в него переехали из Сибири. У меня родителей не было, и я училась в педагогическом техникуме и, соответственно, работала летом в колхозе, чтобы заработать себе на кусок хлеба и прожить целый год. Там и появилась безграничная любовь к лошадям.Я не согласна с тем, как в литературе часто говорят о том, что мы не знали, что будет война. Это неправда. Даже мы, молодые, в 14-15 лет знали, что будет война. Мы себя физически и морально готовили. Мы учились плавать, на лыжах очень хорошо ходили, я была «Ворошиловским стрелком», прошла «роковские курсы». Даже в маленьком городе, где я училась в педагогическом, была вышка, - можно было прыгать с парашютом. Потом я поехала на практику и научилась очень браво скакать верхом на лошади. Были нормы ГТО - и все эти значки у нас были, мы гордились ими.На момент начала войны мне было полных 16 лет. Когда началась война, это была такая страшная картина! Прискакали конные и сообщали о том, что началась война. И сразу призывной возраст пошел в военкомат. Я помню большое количество людей, которые шли в военкомат. Потом Волга, - и на пароходы грузили уходящих на фронт. Вы знаете, все стояли на берегу, и вся Волга плакала. Когда призвали всех мужчин, меня взяли работать бухгалтером и секретарем. И вот я по совместительству и училась, и работала, и верхом ездила на лошади 18 километров из колхоза в военкомат и просилась на зачисление. В военкомате мне говорили: «Куда ты, девчонка?». А потом был объявлен набор в военное училище связи. Меня приняли и направили в Нижний Новгород - учиться на радиста. Шесть месяцев по 16 часов нас гоняли. Я благодарна старшине – хорошую  школу мне он дал. Я помню даже своих командиров взвода: Карасева, Крылову. Учились мы с очень строгим режимом, с большой требовательностью. Помню, в 3 часа ночи нас в баню гоняли. Мы должны были постираться, придти и по подъему опять встать.В училище нас учили  Морзянке и давали нам технические навыки, чтобы можно было исправить радиостанцию. Радиостанции тогда были очень примитивные: 13Р, РСБ. Последняя была редко, - в основном 13Р. А морзянку нам давали день и ночь, - это самое основное. «Куда вы ни попадете, на любой радиостанции сможете работать!» Это потому что на радиостанции смены по 2-3 человека. У меня до сих пор есть бумажка, что я окончила такое-то училище в звании ефрейтор…После училища я попала на «базар специалистов». Есть такой обычай у военных. Нас выстроили, и «купцы» приехали со всех частей. Я была всегда маленькой, но в военном училище была всегда на правом фланге, первой - наверное, из-за характера. А ведь у меня был стандартный для девушки довоенного образца рост: таких высоких, как сейчас, тогда не было: 156 см - это как раз хорошо. И вот подскакивает ко мне какой-то бравый летчик: «Вот ты нам подходишь» - «Нет», - говорю, - «В летную я не пойду» - «Это почему? Мы боги войны!..» - и так далее. Я говорю: «Хочу в кавалерию». И тут подскочил ко мне майор и говорит: «Я тебя беру». Тут они немножко поспорили, но все-таки я настояла на своем, и попала в 4-й Кавалерийский кубанский корпус, 9-я дивизия, 32-й Гвардейский полк. Всю войну была верхом на коне.Я была радистом в полку. У нас была полковая радиостанция. Полк – это огромная машина, где каждый человек – это винтик, который должен знать своё дело и весь вкладываться в работу. Командиры всегда требовали от радистов, чтобы была связь.С Николаева и до Раздельного очень трудные бои были. Потому что весна, лошади по пузо в грязи. А когда немцы Одессу хотели взорвать, наш 4-й корпус пошел вперёд, - и вся наша дивизия полегла для того, чтобы освободить Одессу. У меня даже была фотография на фоне Одесского театра. Под Раздельным мы как раз остановились: отдыхали, пополнялись. Под Николаевым меня немножко контузило. Я какое то время не слышала и не могла говорить. После этих боёв туда приехал Буденный и Ока Гордовиков, - маленький такой, усатый. А у нас тачанка, три лошади, на тачанке радиостанция. Двигаться полагалось верхом на лошади, да иногда и нужно было, - и у меня тоже была верховая лошадь. И вот меня старшина готовит: «Ты знаешь, как должна докладывать? “Конь Ролик. Казак такой-то”». Я говорю: «Что это такое, товарищ старшина?!» - «У казака в первую очередь это конь, а потом уже он сам. Поэтому ты должна, когда поедешь мимо начальства, под козырек и громко-громко говорить об этом».Ну так вот, нас перебросили в Белоруссию. Самое удивительное, что в Белоруссии людей нигде не было. И страшная нищета по сравнению с Украиной. Большой контраст! Куда бы мы не приходили, везде были расстрелянные, повешенные, ужасные картины. Мне все время это потом снилось. Это было очень тяжело… Помню  кавалерийскую атаку под Белоруссией. Хорошо в памяти осталось: кони горячие, люди горячие. Кавалерийская атака - страшная вещь. На какой-то стадии человек идет, как машина, - и начинается страшная рубка. На это смотреть - очень тяжело. Когда шли даже на пулеметы и танкетки. Эскадрон шел в бой в конном строю! Это тяжело смотреть… Люди тоже переживали, им бывало плохо. Некоторые бойцы у нас были на Гражданской войне, они рассказывали, как ты должен себя вести во время боя, как должен себя вести твой конь, как ты не должен попадать под обстрел. Несколько секунд, когда он перезаряжает, - вот в это время сразу аллюр, используй это. И очень много было таких военных тонкостей.А основные действия кавалерии были такие: обычно прорывают линию фронта на сколько-то километров, и весь корпус, дивизия и приданные к нему танкетки, легкие танки, должны за короткий срок, «на рысях» проскочить эту линию и оказаться во вражеском тылу 1944 году (это было лето, конец мая) наши основные бои шли в тылу врага. Эта было трудно, потому что и направо, и налево, и кругом враг. Мы участвовали в освобождении Минска, Барановичей, Слонима. Как раз там я видела Рокоссовского. Был даже момент, когда мы шли не по дорогам, а по лесам, - и подняли столб, на котором было написано: «Государственная граница. СССР». И такая радость на душе была! На Польской границе как раз за Брестом, в Волковысском районе, мне принесли большую телеграмму. Начальник связи мне говорит: «Эта телеграмма очень срочная, а там везде радиостанции не берут, не тянут, или вышли из строя». А у нас ведь так: трясет, все, как на соплях, контакты отходят. «У тебя радиостанция на ходу, давай». Постелили палатку, вытащили радиостанцию, я стала передавать, и тут чувствую… Я говорю: «Ребята, давайте переменим место!» У немцев очень хорошо была поставлена пеленгация, меня, конечно, запеленговали, - и в шахматном порядке прямой наводкой… А я все продолжаю. Они в щели сидят, а я в палатке. А потом кричу: «Помогите, дерево мне упало на ногу!» Но оказалось, что это меня ранило в бедро, - был фонтан крови. Я еле-еле закончила, «ец» дала (это значит конец передачи), - они меня на палатку положили и побежали. Немцы уже стреляли, я слышала автоматную очередь. А ведь могли меня и бросить, - но что значит друзья: не бросили!Я очнулась, смотрю, - в каком-то в лесу домишке я лежу на соломе, все вокруг собрались, сочувствуют. И потом недели две я в какой-то телеге на соломе валялась. Рядом со мной тоже один раненый был: очень бравый разведчик, ему 22 года было. До этого он все говорил: «Я тебя как-нибудь украду». А смотрю, - он лежит рядом со мной и говорит: «Соня, я даже твою руку не могу пожать». Так мы валялись, а потом он умер…Потом, когда мы вышли, на «Студебеккере» меня увезли, привезли в госпиталь - это уже в тылу было дело. А там говорят: «Мы не возьмем, у нас все переполнено». Шофер свалился и говорит: «Ну хоть девушку посмотрите!» У меня оказалась гангрена - две недели без медицинской помощи. Приходит врач, говорит: «Ампутировать». Я думаю: «что это такое, ампутировать?» А потом до меня дошло. Вы представляете, могут ногу отрезать от бедра! «Я дала подписку, что не дам». Смотрю, мне ребята папиросы оставляют, - а я не пила и не курила… Потом пришла какая-то молодая врач, адыгейка, - и она взялась. Мне делали 6 операций, чтобы меня спасти! Тогда впервые появился стрептоцид, им раны засыпали. Я 6 месяцев провалялась по госпиталям, дошла даже до Новосибирска. Потом я этого врача нашла и на одной из встреч после Победы мы с ней встретились. Я была очень ей благодарна!В последнее время, в конце Белорусской операции, командир говорит: «Мы в тылу врага копошимся, а что там в мире - не знаем». Нам не разрешали слушать последние известия, абсолютно. Потом, когда мы перешли советскую границу, он говорит: «Давай послушаем, что там в мире. Может быть, мы тут одни в болотах копошимся? Может быть, уже весь мир перевернулся?» Раза три так слушали, - но вообще было очень строго, вплоть до расстрела, - потому что надо было беречь аккумуляторы».Конец войны я хорошо помню. Первыми о конце войны американцы объявили, англичане: я приняла передачу и крикнула, что конец войны. Ой, как праздновали! Началась стрельба, старшина выкатил целую бочку. Люди пьянствовали, дурили, целовались. Рады были! Что-то было невероятное. Стрельба, слезы, крики… И вот в 1945 году, в октябре, я демобилизовалась. 1927-й год пришел, мы должны были их обучить и радиостанцию сдать. Мы считались специалистами. И вот в полевых условиях мы их обучали в течение 2-3 месяцев, - а потом, в октябре 1945 года, я демобилизовалась. Только тогда, после демобилизации, мне впервые дали деньги за все военные года. Когда демобилизовывали - тогда и рассчитали. Тогда еще за ордена и медали давали, недолгое время…А что касается наград, то за войну у меня медаль «За Отвагу», орден Отечественной Войны I степени и Гвардейский значок. Чтобы его получить нужно было пробыть 3 месяца на фронте: а сейчас пришел в Гвардейскую часть - и сразу, пожалуйста, ты получаешь! А тогда это было очень большое дело, на уровне медали».Софья Поварова -  единственная девушка — кавалерист, в своём взводе. Вместе со своей лошадью прошла от Кубани и до Праги с главной задачей проскочить в тыл врага.  А в октябре 1945 вернулась домой. Своих двух коней вспоминает с особой теплотой.Софья Поварова: «Вот конь - это особое животное. Необъяснимое. Он чувствует седока. Боевые кони, они как и казак - они в бой идут тоже также на смерть».