Рассказ правнука

Прадедушку Володю я не застал в живых. Само слово «прадед» как будто относит нас в давние времена, незнакомые и поблекшие. Но если бы… если бы я мог прийти в наш старенький деревенский домик с большой печкой на полкухни, которую сложил прадед (я бы называл его ДЕД)… В избе тепло и пахнет как-то по-особенному, чем-то родным и уютным. А еще дедовой махоркой. Вот он сидит на лавке, прислонившись к печке спиной, и дымит, прищурив глаз.

- Сынок! — обрадовался бы он (у нас на Смоленщине и внуков и внучек называли именно «сынок» и «дочуша»).

Я сажусь рядом, обнимаю деда. Сладко пахнет от его плеча — свежей древесиной (дед плотничает прямо в избе, обустроив станок в углу), пчелиным воском и табаком.

Дед Володя высок ростом и худощав. «Такая порода», — говаривал он. Карие глаза, в которых всегда присутствует искорка задора, будто он задумал шутку и вот-вот готов ее высказать. Дед любит вести беседы. Эта говорливость и неуемное желание смеяться прежде всего над самим собой передалась нам всем по наследству. Говорил дед много и с удовольствием, но о войне рассказывал мало и всегда какие-то нестрашные, а немного смешные истории — так он пытался забыть ужасы войны, облачив жуткие воспоминания в потешные былицы.

Дед делится новостями, тихо журчит его речь, а на душе моей спокойно и хорошо.

- Дед, а дед, расскажи о войне.

- Шо ж тебе рассказать, сынок? Все можно пережить, и голод, и холод, и лишения, только не дай Бог войну.

- А ты воевать когда пошел?

- Я-то? В 42-м, в Мурманске тогда в тюрьме отбывал. Оттуда и пошел. В штрафбате мы были.

- А за что сидел?

- Эхх, да как бы и ни за что. Был я, сынок, молодой, неуемный, трудился, как лошадь. И назначили меня на должность — председателем колхоза. Годы были трудные, голодные. А уродился урожай в один год ох какой. Будто сама природа выхолила пшеницу да рожь. Колосья тяжелые, зерно золотое, аж светится в ладошках. Сдали мы государству положенную норму. А лишки зерна-то и остались в колхозе. Народ страдает, дети с голоду пухнут, ажник синие и прозрачные. Смотреть больно. Ну и раздал я излишки людЯм. Думал, хорошо делаю. А хто-йто клепанул, стало быть, расхитил Борисов колхозное зерно. Вот и посадили. Дуже-то не разбирались. Было зерно — было, а теперь где? Нету. Вот и сиди. Порядком уже в тюрьме отбыл, когда война началась.

- Дед, а тебе обидно было?

- Обида, сынок, лишний груз душе. Тяжело его тащить по жизни. И надломиться можно. Без его и душа посвободнЕе.

Внутри меня все сжимается — так жаль деда становится, так хочется обнять, выразить какие-то сильные чувства, название которым трудно найти. Но сдерживаюсь. Мы же мужики.

Морщинистое смуглое лицо деда спокойно и благостно. Мудрость и доброта хранятся в его душе. Рождается ли человек с этими благородными чувствами? Или приходит много позже? Не знаю. Но наши предки обладали ими и жили сообразно им.

- Дед, а страшно было в бой идти?

- Страшно, сынок. Ажник живот скручивало, а сердце в горле колотилось. По первости. А потом привыкаешь. И к грохоту снарядов. Пули свистят, а ты уже и не обращаешь внимания. Человек он такая животина — погорюет-погорюет и привыкает.

Дед вздохнул невесело, кашлянул и продолжил:

- Потом, когда штрафников побили всех почти, — пускали-то нас на немцев без ружьёв, мало кто выжил — попал я в госпиталь. А посля загремел на Карельский фронт. Стоим, помню, в строю, вытянулись. Пополнение, значит. Слушаем, чего командир молвит. И тут он спрашивает: «Есть ли кузнец среди вас?» Я возьми да ляпни: «Я!» А сам и не знаю, как к лошади подкову приладить. Видал, конечно, как в кузнице работают. Думаю, авось разберусь. Назвался груздем, полезай в кузов. Так и прошел всю войну ковочным кузнецом. Лошадь — животное умное, работящее, безропотное. Сколько их побило в войну — не счесть. Полюбил я их. Даже конину есть не мог. Падших коней съедали. А мне будто душа не позволяла. Подковы ковал беспрерывно, нужное это дело. Лошадь без подковы копыта собьет и падет. А конь нужОн был страсть как — пройдет там, где техника завязнет. Орудие протащит или раненых. А еще кухня полевая! Всё лошадки тянули. Помню, было дело. Бои страшные, немец прет со всех сторон. Но мы держим свои позиции, каждый шаг мертвыми усеян. А жрать охота после боя! Поручили мне доставить обоз с горячей едой на передовую. Двигаюсь, значит, тихим ходом, лошаденка Гильза тянет и тянет. А пахнет кашей, ну смерть как вкусно. Еду, слюной давлюсь. Думаю, прибуду, солдатики как обрадуются, как потянутся за кашей горячей, так и жизнь повеселеет. И тут — откуда взялись только, ироды, — двое немцев выскочили из-за кустов! И давай меня ташшыть, жрать, значить, захотели. Ну, думаю, щас я вас накормлю! Как ахнул одного, потом другого. Чувствую башка тряшшыть — третий фриц выполз, да и меня шмякнул. Откуда только сила появилась, сам себя не помню. Какая злость взяла меня — изничтожил я и его. Кровища хлыщет, наши бегуть на помощь, а я рад — каша-то целая! Реготали, конечно, ребята надо мной. Герой, говорят, ты Борисов, кашу отбил у врага в неравном бою! Потом еще по этому случаю медалью мена наградили, ага.

- А медали можно посмотреть?

- Так нет их, сынок. Много было. А потом отдал поиграть сыну Вальке, года три ему былО, он по им все молоточком случал – они звенять, он смеется. Так и состучал все.

Поражает до самой глубины, что в этом человеке совсем отсутствует гордыня, высокомерие. Он говорит обо всем просто и ненавязчиво. Только улыбаясь краешком губ как-то грустно.

Что случилось ему пережить, мне трудно вообразить. Как страшно идти в бой, когда противник давит и давит, и, кажется, что это не закончится никогда. Гибнут твои товарищи — вот они, лежат мертвые и там и сям. Погибли. Только несколькими часами назад они смеялись и рассказывали истории, делились последними махоркой и сухарями. А теперь их нет. Но ты не можешь плакать или жаловаться. Ты должен встать и идти. В бой. Длящийся целую вечность…

- Дед, а ты храбрый был?

- Хех, — посмеивается дед. — Так чтобы геройствовал был — нет, не былО. Воевал честно, за спинами не прятался. Но все старался просчитать, как бы от пули увильнуть. Помирать чавой-то не хотелось. И ребят как бы уберечь, все думалось. Простой я мужик, не герой. Мне бы поле пахать, печки класть, дома строить, плотничать. Пчелок водить, медок от их получать. А воевать кому охота? И зачем немцы утеяли кутерьму такую, народу извели несчитано. Зачем? Вот ты молодой, ум у тебя вострый, может, ты скажешь?

- Землю, наверно, хотели отвоевать. Господствовать в мире.

- Да етить, земля у них и без нашей имеется. Бывал я в Германии. Берлин брали.

- И как тебе немцы?

- Немцы што, хороший народ, работящий. Эх и фермы у них! Чистенькие, устроено все хитро да по-умному. Загляденье! Дорожки камушками выложены, в хлеву животина ухоженная. Что умеють, то умеють.

Нет ненависти в этом большом мужицком сердце. Нет всеобъемлющей злости, гложущей сердце. Мудрости его с лихвой хватило чтобы понять и принять: фашисты, пришедшие на его землю, которых нужно прогнать или уничтожить это одно, а иные немцы — такие же, как он, работяги, фермеры или бюргеры — просто ЛЮДИ.

- А вот храбрых я повидал, сынок. Воевал вместе с сибиряками. Вот и богатыри! Высокие, широкоплечие, щеки аж алеют! Красавцы и смельчаки! Полегло их много. То были настоящие герои!!! — дед даже привстал от нахлынувших чувств, в глаза его появились слезы. Он вытер их рукавом старенькой рубахи и продолжил. — Охотники знатные, потому стреляли метко. Так и помню их — богатыри в белых полушубках, шапки на бок, чубы светлые на лоб, ручищи мощные. Силищей аж пышут. Суровые мужики, а такие добрые, порядочные! Вот, видать, доброта, красота и сила рядышком идут. Запомни, сынок, это крепко.

Я сидел бы и сидел так часами, слушал и слушал красивую от природы, простую смоленскую речь. А дед бы все говорил и говорил, о войне, о своей жизни… Но от все дальше и дальше, смотрит на меня из глубины времени добрыми глазами, лучистыми и умными, машет жилистой рукой на прощанье…

Я хочу и могу помнить нелегкую судьбу моего прадеда, который несмотря на все тяготы и испытания сумел каким-то чудом сохранить чистоту души. Можем ли мы быть такими? Достойны ли мы тех жертв, которые совершены ради нас? На этот вопрос пока не могу дать ответа, ведь мне только предстоит жить.