Щипяков Яков Иванович ушел на фронт в 16-летнем возрасте (прибавив себе 2 года), так как в тылу был голод и его семья была на грани гибели. Дошел до Берлина. Награды не сохранились. 

Рассказ "Военная каша"  - воспоминания о деде его внучки Кузнецовой (Щипяковой) Ирины опубликован в литературной газете "Графоман".

«Ма-ам! – тянул маленький Пашка, шлепая босыми ножками на кухню, где Кира уже битый час крутилась среди кастрюль и сковородок, - что на завтрак?»  Это была обычная утренняя церемония, когда избалованный, младший в семье, Пашка, пытал мать, что на завтрак, а узнав, всегда был недоволен: «Каша военная? А я хотел блины!». Это была уловка хитрющего пацана, чтоб вообще ничего не есть.Военной кашей в семье принято было называть пшенку. Традиция эта не имела патриотических корней, а появилась лишь потому, что третий ребенок у Киры рос таким тщедушным по сравнению со старшими крепкими братом и сестрой, что глядя на него, у Киры появлялась лишь одна мысль: накормить. Но Пашка кормился плохо, до года отказывался от любой пищи кроме материнского молока, позже воевал с матерью, обманывал, что поел, а перед сном, лукаво улыбаясь, сообщал: "Ма-ам, а я опять не ужинал!" Кира рассказывала Пашке по овсянку, от которой такие сильные лошадки, про рыбку – «деда сам поймал» и про военную кашу, которой ее, Киры, дедушка кормил на войне солдат и они победили.     Взгляд Киры всегда теплел при воспоминании о нем, худом чернявом, вечно кашляющем старике, каким он казался Кире в его пятьдесят. Здоровье дед оставил на войне, куда пошел шестнадцатилетним, приписав себе два года, чтобы взяли на фронт, где хоть как-то кормили. В глухой вологодской деревне вымирали с голоду семьями, и кто мог, спасались на фронте. Дед не рассказывал про войну и когда его, дошедшего до Берлина фронтовика, пригласили в школу к Кире, он, не сразу поддавшись на уговоры,  надел единственный пиджак, ордена и медали, но двух слов связать не смог и ему просто поаплодировали. А выступали другие – более словоохотливые ветераны. Все, что рассказывал дед о войне, это то, что был он там поваром, варил пшенную кашу; когда спал, шинель примерзала к земле – так и простудил легкие.  Холодело внутри у маленькой Киры, когда дед задыхался, заходился кашлем. Понуро слушала она бабушкины рассуждения, что дедушка может не пережить зиму. «Сильно болеет, сильно… дедушка наш скоро помрет». Но дед сдаваться не хотел, курил скрученные цигарки за печкой, плевал в баночку и плел сети. Пойманной рыбы Кира никогда в доме не видела, но дед упорно готовил снасти, чтоб поехать пожить на озера и восстановить там здоровье на свежем воздухе. И у Киры внутри среди глухой тоскливой обреченности тлел крошечный огонек надежды, что так и будет: съездит дед на озёра и будет еще жить долго. В грибной сезон дед брал с собой в лес маленькую  внучку.  Ехали на стареньком велосипеде по грунтовой пыльной дороге: корзинка на багажнике, внучка на раме, закрученной мягким тряпьем. Часто останавливались «перекурить». На самом деле - отдышаться. Вернувшись домой с полной корзиной, прикрытой сверху веточками спелой черники, дед расхваливал Киру на все лады: и какая глазастая, сколько грибов нашла! Малюсенькие волнушки и крепкие красноголовики чистили вместе, раскладывали по  эмалированным мискам и дед рассказывал смешные истории, которых Кира уже не помнила, кроме одной прибаутки «Тётенька, дайте воды напиться, а то так кушать хочется, что даже переночевать негде». Дед смеялся прищуренными карими, как и у нее, Киры, глазами, а Кира представляла маленького Яшу в рваной худенькой одежонке, которому не только негде переночевать, но и кушать и пить хочется и почему-то казалось, что дверь тётенька не откроет и пойдет дальше просить пацанёнок, пока не попросится на фронт и его там оденут в теплую шинель и накормят сытной пшенной кашей. Заведя тему про войну: «Ну, дедушка, расскажи, какие они Бранденбургские ворота?», «А почему ты на Берлинской стене не расписался?» "А как это - писать не умел?» - пытала Кира и никогда не понимала, шутит дед или говорит всерьез. Спрашивала Кира, сколько немцев он убил.  Дед, смеясь, отвечал, что ни одного, потому что ему их жалко было, и стрелял по верхам. И было в этом что-то странное и отличное от того, что рассказывали в школе и писали в военных книжках.  Но Кира легко принимала деда таким, как есть. Были они родственные души. Она любила присказки деда, без которых он не разговаривал, любила спать у него за спиной, и ходить с ним за руку по поселку, когда их останавливали знакомые и говорили: внучка - вылитая дед – копия. И эти два слова «вылитая» и «копия» Кира любила с детства. Было в них что-то роднящее ее с веселым дедом, как и тайна о его нежелании убивать, которую поведал он, ей несмышлёной девчонке.  ….Пашка гонял по тарелке желтые крупинки пшенки и то и дело вытягивал шею к окну, поглядывая, вышли ли ребята на улицу. Увидев лучшего друга Андрюху, затолкал в рот ложку каши, остальное размазал по тарелке, запил теплым сладким чаем и мельком взглянув на портрет прадеда, показал язык: «Съел я твою военную кашу. Не смотри!».